Автомобиль - Страница 8

– А если ты должен был умереть от пули? – рассмеялся второй. – Нет, это глупо, ты несомненно умрешь, наделаешь нам хлопот и, главное, ничего не будет доказано.

– Вы циники, – ответил я, – но я вас не выпущу. Я изменю опыт и доказательность его не пострадает. Я выстрелю себе в руку, и если не должно было быть, выстрела не последует.

– Руку искалечишь, – сказал третий, – брось эту затею.

– Почему же мне не выстрелить, если я твердо верю, что и наш спор, и все его последствия предрешены, – ответил я.

– Слушайте, – снова посмотрев на Малинина, воскликнула Марья Павловна, – ужели вы выстрелили?

– Ну, конечно, – сказал он. – Я достал свой револьвер, и пока товарищи проверяли его, я пережил вечность. Впрочем, то, что я тогда чувствовал, не относится к делу, – нахмурился Малинин.

– Готово? – спросил я.

– Готово, – ответил первый.

– Для вторичной проверки, – сказал я, – первый мой выстрел будет в стену.

Я не целясь спустил курок. Мы подошли к стене, все указали на отверстие, сделанное пулей.

– Теперь я выстрелю себе в ладонь, – сказал я, – и, конечно, для вас опыт будет убедителен, если выстрела не последует.

Я прижал дуло револьвера к ладони. Я сильно нажал курок и закрыл глаза… Раздался сукой звук осечки…

– Браво, – крикнул второй художник и бросился вырывать у меня револьвер.

– Нет, погоди, – почти без голоса сказал я, – ты раньше признай, доказал я?

– Случай, – сквозь зубы пробормотал первый.

– Хорошо, – отозвался я, – тогда будем продолжать опыт…

И я снова выстрелил… Вторая осечка. Все бросились ко мне.

– Нет, – сказал я, – теперь я хозяин положения, я для себя, а не для вас, попробую третий раз.

Да, я чувствовал, что действую не по своей воле, а как будто слышал приказание: «стреляй»!

И я выстрелил… Осечка… Тогда я в каком-то безумном восторге повернулся к стене. Грянул выстрел…

– Послушайте, – потрясенная рассказом, крикнула Марья Павловна, – но ведь это… это… – Она стала искать слова, чтобы выразить свое впечатление… – А знаете ли, – вдруг неожиданно для себя сказала она, пристально глядя на него, – ведь вы раньше угадали, мне и в самом деле было неприятно, когда вы подошли ко мне. А теперь…

– А теперь? – переспросил он, не решаясь взглянуть на нее.

– Ах, это не важно, – нетерпеливо сказала она, занятая своей мыслью, – ведь если согласиться с вами, то нужно признать, что и наша встреча была предопределена, что наши линии жизни пересеклись. Ведь так, или нет? А если да, то какое же это имеет значение?

– Не знаю, – тронутый ее тоном, искренно ответил он. – Но как скучно было бы наперед знать будущее. Вся таинственность, вся поэзия и значительность нашей жизни исчезла бы, мы стали бы ниже животных…

– Да, да, это верно, – согласилась она. – А я очень жалею, что не знаю ваших картин, – опять вдруг, то есть неожиданно для себя произнесла она.

– Я был бы счастлив, если бы вы пришли ко мне в мастерскую, – обрадовался Малинин, – но я боюсь, что мои картины не понравятся вам. У меня вы не найдете пейзажа, портрета, композиции. Художники отрицают мои работы. Я не интересуюсь ни формой, ни сюжетом, ни линией. Представьте себе, – с большим оживлением заговорил он, – что вы захотели бы написать красками симфонию, сонату Скрябина. Конечно, о форме тут не может быть речи. Сама мысль о форме уже является помехой. Вы согласны? Да, это требует необычайного напряжения духа, воли, потому что, видите ли, чрезвычайно трудно победить собственную косность, школьную выучку. Я написал картину «Мистическое». Красное пятно в центре, очень яркое, теплое, пронзительно теплое – ах, как художники потешались над ней, – вспомнил он, – и во все стороны от него, но не больше крыла бабочки, новые, однако менее теплые карминные тона, перерезаемые темно, темно-синими спиралями-ограничениями… впрочем, – вдруг оборвал он, – что это я делаю, чем занимаю ваше внимание?

– Нет, говорите, говорите, я все, все понимаю, – почти умоляюще сказала Марья Павловна, – мне очень интересно слушать. И кажется, мы будем друзьями. Это мне будет наказанием за то, что я, не зная, плохо судила о вас, – опустив глаза, повинилась она. – Вы так не похожи на других… Чего бы мужчина не наговорил женщине на вашем месте, вы видите, как я откровенна с вами…

«О, как хорошо, что я промолчал о своей любви, – думал Малинин, слушая ее, – о, как хорошо. Ведь я с ней! Смел ли я мечтать о большем? Я доволен, я благодарен. О, как хорошо».

– Ни с кем я до сих пор не вела таких разговоров, – все признавалась она, – это глубже интимного. Даже с мужем мы не говорили об этом. Я сама все, сказанное вами, подозревала, но вы очень удачно назвали те слова, которых у меня не было. А вы бы могли снова стрелять в себя? – вдруг спросила она.

Малинин от ее вопроса, от восторга потерял голову.

– Да, да, – с жаром сказал он, боясь взглянуть на нее, как боятся взглянуть на солнце. – Я не представляю себе высшего счастья, как при вас выстрелить в себя. Хотите, пойдем ко мне, и я повторю опыт. Я знаю, я чувствую, я верю, что выстрела не будет, потому что сейчас, меньше чем когда-либо я должен умереть. Меня не посмеют убить. То есть, – поправился он, – в одном случае будет смерть, в другом победа над смертью. Решение уже имеется, и хотя я не знаю его, но почти осязаю линию грядущего! Как жаль, что не решаетесь…

Она посмотрела на него, и, словно кто-то сказал ей, поняла. И не испугалась. И промолчала. Как все ошеломляюще быстро произошло! Двадцать минут тому назад он был ей совершенно чужой, теперь она, как свою, знала его душу. Она прониклась ей, смешалась с ней, повелевала ей. «Я чувствую не то, что должна чувствовать, – думала она, – и не могу побороть себя. Мне приятно с ним. Мне нравится его голос. Мне нравится, что он шляпу носит набок. Каким он мне раньше казался? Как странно, что я не могу этого вспомнить. Но я ему и вида не подам, что догадалась, что поняла… Так будет лучше».